Реферат: Героизм и передвижничество

Реферат: Героизм и передвижничество

героического ханжества и безответственного критиканства, всегдашней

"принципиальной" оппозиции, преувеличенное чувство своих прав и ослабленное

сознание обязанностей и вообще личной ответственности. Самый ординарный

обыватель, который нисколько не выше, а иногда и ниже окружающей среды,

надевая интеллигентский мундир, уже начинает относиться к ней с высокомерием.

Особенно ощутительно это зло в жизни нашей провинции. Самообожение в кредит,

не всегда делающее героя, способно воспитывать аррогантов. Благодаря ему

человек лишается абсолютных норм и незыблемых начал личного и социального

поведения, заменяя их своеволием или самодельщиной. Нигилизм, поэтому, есть

страшный бич, ужасная духовная язва, разъедающая наше общество. Героическое

"все позволено" незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что

касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни. В

этом заключается одна из важных причин, почему у нас при таком обилии героев

так мало просто порядочных, дисциплинированных, трудоспособных людей, и та

самая героическая молодежь, по курсу которой определяет себя старшее

поколение, в жизни так незаметно и легко обращается или в "лишних людей", или

же в чеховские и гоголевские типы и кончает вином и картами, если только не

хуже. Пушкин с своей правдивостью гения приподнимает завесу над возможным

будущим трагически и. безвременно погибшего Ленского и усматривает за нею

весьма прозаическую картину. Попробуйте мысленно сделать то же относительно

иного юноши, окруженного теперь ореолом героя, и представить его просто в

роли работника после того, как погасла аффектация героизма, оставляя в душе

пустоту нигилизма. Недаром интеллигентский поэт Некрасов, автор "Рыцаря на

час", так чувствовал, что ранняя смерть есть Лучший апофеоз интеллигентского

героизма.

Не рыдай так безумно над ним;

Хорошо умереть молодым!

Беспощадная пошлость ни тени

Положить не успела на нем и т. д.

Из этой же героической аффектации, поверхностной и непрочной, объясняется

поразительная неустойчивость интеллигентских вкусов, верований, настроений,

меняющихся по прихоти моды. Многие удивленно стоят теперь перед переменой

настроений, совершившейся на протяжении последних лет, от настроения

героически революционного к нигилистическому и порнографическому, а также

пред этой эпидемией самоубийств, которую ошибочно объяснять только

политической реакцией и тяжелыми впечатлениями русской жизни.

Но и это чередование и эта его истеричность представляются естественными для

интеллигенции, и сама она не менялась при этом в своем существе, только

полнее обнаружившемся при этой смене исторического праздника и будней;

лжегероизм не остается безнаказанным. Духовное состояние интеллигенции не

может не внушать серьезной тревоги. И наибольшую тревогу возбуждает молодое,

подрастающее поколение и особенно судьба интеллигентских детей. Безбытная,

оторвавшаяся от органического склада жизни, не имеющая собственных твердых

устоев интеллигенция, с .своим атеизмом, прямолинейным рационализмом и общей

развинченностью и беспринципностью в обыденной жизни, переда±т эти качества и

своим детям, с той только разницей, Что дети наши даже и в детстве остаются

лишены тех здоровых соков, которые получали родители из народной среды.

Боюсь, что черты вырождения должны проступать при этом с растущей быстротой.

Крайне непопулярны среди интеллигенции понятия личной нравственности,

личного самоусовершенствования, выработки личности (и, наоборот,

особенный, сакраментальный характер имеет слово общественный). Хотя

интеллигентское мироотношение представляет собой крайнее самоутверждение

личности, ее самообожествление, но в своих теориях интеллигенция нещадно гонит

эту самую личность, сводя ее иногда без остатка на влияния среды и стихийных

сил истории (согласно общему учению просветительства). Интеллигенция не хочет

допустить, что в личности заключена живая творческая энергия, и остается глуха

ко всему, что к этой проблеме приближается: глуха не только к христианскому

учению, но даже к учению Толстого (в котором все же заключено здоровое зерно

личного, самоуглубления) и ко всем философским учениям, заставляющим

посчитаться с нею.

Между тем в отсутствии правильного учения о личности заключается ее главная

слабость. Извращение личности, ложность самого идеала для ее развития есть

Коренная причина, из которой проистекают слабости и недостатки нашей

интеллигенции, ее историческая несостоятельность. Интеллигенции нужно

выправляться не извне, но изнутри, причем сделать это может только она сама

свободным духовным подвигом, незримым, но вполне реальным.

V

Своеобразная природа интеллигентского героизма выясняется для нас полнее,

если сопоставить его с противоположным ему духовным обликом -- христианского

героизма, или, точнее, христианского подвижничества ибо герой в христианстве

-- подвижник. Основное различие здесь не столько внешнее, сколько внутреннее,

религиозное.

Герой, ставящий себя в роль Провидения, благодаря этой духовной узурпации

приписывает себе и большую ответственность, нежели может понести, и большие

задачи, нежели человеку доступны. Христианский подвижник верит в Бога-

Промыслителя, без воли Которого волос не падает с головы. История и единичная

человеческая жизнь представляются в его глазах осуществлением хотя и

непонятного для него в индивидуальных подробностях строительства Божьего,

пред которым он смиряется подвигов веры. Благодаря этому он сразу

освобождается от героической позы и притязаний. Его внимание

сосредоточивается на его прямом деле, его действительных обязанностях и их

строгом, неукоснительном исполнении. Конечно, и определение, и исполнение

этих обязанностей требует иногда не меньшей широты кругозора и знания, чем

та, на какую притязает интеллигентский героизм. Однако внимание здесь

сосредоточивается на сознании личного долга и его исполнения, на

самоконтроле, и это перенесение центра внимания на себя и свои обязанности,

освобождение от фальшивого самочувствия непризванного спасителя мира и

неизбежно связанной с ним гордости оздоровляет душу, наполняя ее чувством

здорового христианского смирения. К этому духовному самоотречению, к жертве

своим гордым интеллигентским "я" во имя высшей святыни призывал Достоевский

русскую интеллигенцию в своей пушкинской речи: "Смирись, гордый человек, и

прежде всего сломи свою гордость... Победишь себя, усмиришь себя, -- и

станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело и

других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя"...

Нет слова более непопулярного в интеллигентской среде, чем смирение,

мало найдется понятий, которые подвергались бы большему непониманию и

извращению, о которые так легко могла бы точить зубы интеллигентская демагогия,

и это, пожалуй, лучше всего свидетельствует о духовной природе интеллигенции,

изобличает ее горделивый, опирающийся на самообожение героизм. В то же время

смирение есть, по единогласному свидетельству Церкви, первая и основная

христианская добродетель, но даже и вне христианства оно есть качество весьма

ценное, свидетельствующее, во всяком случае, о высоком уровне духовного

развития. Легко понять и интеллигенту, что, например, настоящий ученый, по мере

углубления и расширения своих знаний, лишь острее чувствует бездну своего

незнания, так что успехи знания сопровождаются для него увеличивающимся

пониманием своего незнания, ростом интеллектуального смирения, как это и

подтверждают биографии великих ученых. И наоборот, самоуверенное самодовольство

или надежда достигнуть своими силами полного удовлетворяющего знания есть

верный и непременный симптом научной незрелости или просто молодости.

То же чувство глубокой неудовлетворенности своим творчеством, несоответствие

его идеалам красоты, задачам искусства отличает и настоящего художника, для

которого труд его неизбежно становится мукой, хотя в нем он только и находит

свою жизнь. Без этого чувства вечной неудовлетворенности своими творениями,

которое можно назвать смирением перед красотой, нет истинного художника.

То же чувство ограниченности индивидуальных сил пред расширяющимися задачами

охватывает и философского мыслителя, и государственного деятеля, и

социального политика и т. д.

Но если естественность и необходимость смирения сравнительно легко понять в

этих частных областях человеческой деятельности, то почему же так трудно

оказывается это относительно центральной области духовной жизни, именно --

нравственно-религиозной самопроверки? Здесь-то и обнаруживается решающее

значение того или иного высшего критерия, идеала для личности: дается ли этот

критерий самопроверки образом совершенной Божественной личности,

воплотившейся во Христе, или же самообожествившимся человеком в той или иной

его земной ограниченной оболочке (человечество, народ, пролетариат,

сверхчеловек), т. е. в конце концов своим же собственным "я", но ставшим пред

самим собой в героическую позу. Изощряющийся духовный взор подвижника в

ограниченном, искаженном грехом и страстями человеке и прежде всего в себе

самом открывает все новые несовершенства, чувство расстояния от идеала

увеличивается, другими словами, нравственное развитие личности сопровождается

увеличивающимся сознанием своих несовершенств. или, что то же, выражается в

смирении перед Богом и в "хождении пред Богом" (как это и разъясняется

постоянно в церковной, святоотеческой литературе). И эта разница между

героической и христианской самооценкой проникает во все изгибы души, во все

ее самочувствие.

Вследствие отсутствия идеала личности (точнее, его извращения), все, что

касается религиозной культуры личности, ее выработки, дисциплины, неизбежно

остается у интеллигенции в полной запущенности. У нее отсутствуют те

абсолютные нормы и ценности, которые для этой культуры необходимы и даются

только в религии. И прежде всего, отсутствует понятие греха и чувство греха,

настолько, что слово грех звучит для интеллигентского уха так же почти дико и

чуждо, как смирение. Вся сила греха, мучительная его тяжесть, всесторонность

и глубина его влияния на всю человеческую жизнь, словом -- вся трагедия

греховного состояния человека, исход из которой в предвечном плане Божием

могла дать только Голгофа, все это остается вне поля сознания интеллигенции,

находящейся как бы в религиозном детстве, не выше греха, но ниже его

сознания. Она уверовала, вместе с Руссо и со всем просветительством, что

естественный человек добр по природе своей и что учение о первородном грехе и

коренной порче человеческой природы есть суеверный миф, который не имеет

ничего соответствующего в нравственном опыте. Поэтому вообще никакой особой

заботы о культуре личности (о столь презренном "самоусовершенствовании") быть

не может и не должно, а вся энергия должна быть целиком расходуема на борьбу

за улучшение среды. Объявляя личность всецело ее продуктом, этой же самой

личности предлагают и улучшать эту среду, подобно барону Мюнхгаузену,

вытаскивающему себя из болота за волосы.

Этим отсутствием чувства греха и хотя бы некоторой робости пер±д ним

объясняются многие черты душевного и жизненного уклада интеллигенции и --

увы! -- многие печальные стороны и события нашей революции, а равно и

наступившего после нее духовного маразма. Многими пикантными кушаньями со

стола западной цивилизаций кормила и кормит себя наша интеллигенция, вконец

расстраивая свой и без того испорченный желудок; не пора ли вспомнить о

простой, Грубой, но безусловно здоровой и питательной пище, о старом

Моисеевом десятисловии, а затем дойти и до Нового Завета!..

Героический максимализм целиком проецируется вовне, в достижении внешних

целей; относительно личной жизни, вне героического акта и всего с ним

связанного, он оказывается минимализмом, т. е. просто оставляет ее вне своего

внимания. Отсюда и проистекает непригодность его для выработки устойчивой,

дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на своих ногах, а не

на волне общественной истерики, которая затем сменяется упадком. Весь тип

интеллигенции определяется этим сочетанием минимализма и максимализма, при

котором максимальные притязания могут выставляться при минимальной подготовке

личности как в области науки, так и жизненного опыта, и самодисциплины, что

так рельефно выражается в противоестественной гегемонии учащейся молодежи, в

нашей духовной педократии.

Иначе воспринимается мир христианским подвижничеством. Я не буду много

останавливаться на выяснении того, что является целью мирового и

исторического развития в атеистической и христианской вере: в первой --

счастье последних поколений, торжествующих на костях и крови своих предков,

однако в свою очередь тоже подлежащих неумолимому року смерти (не говоря уже

о возможности стихийных бедствий), во второй -- вера во всеобщее воскресение,

новую землю и новое небо, когда "будет Бог все во всем".

Очевидно, никакой позитивно-атеистический максимализм в своей вере даже

отдаленно не приближается к христианскому учению. Но не эта сторона дела нас

здесь интересует, а то, как преломляется то и другое учение в жизни личности

и ее психологии. И в этом отношении, в полной противоположности гордыне

интеллигентского героизма, христианское подвижничество есть прежде всего

максимализм в личной жизни, в требованиях, предъявляемых к самому себе;

напротив, острота внешнего максимализма здесь совершенно устраняется.

Христианский герой или подвижник (по нашей, конечно, несколько условной

терминологии), не ставя себе задач Провидения и не связывая, стало быть, с

своим, да и чьим бы то ни было индивидуальным усилием судеб истории и

человечества, в своей деятельности, видит прежде всего исполнение своего

долга пред Богом, божьей заповеди, к нему обращенной. Ее он обязан исполнять

с наибольшей полнотой, а равно, проявить возможную энергию и

самоотверженность при отыскании того, что составляет его дело и обязанность;

в известном смысле он также должен стремиться к максимализму действий, но

совершенно в ином смысле. Одно из наиболее обычных недоразумений относительно

смирения (впрочем, выставляемое не только bona, но и mа-la fide) состоит в

том, что христианское смирение, внутренний и незримый подвиг борьбы с

самостью, с своеволием, с самообожением, истолковывается непременно как

внешняя пассивность, как примирение со злом, как бездействие и даже

низкопоклонничество или же как неделание во внешнем смысле, причем

христианское подвижничество смешивается с одною из многих его форм, хотя и

весьма важною, именно -- с монашеством. Но подвижничество, как внутреннее

устроение личности, совместимо со всякой внешней деятельностью, поскольку она

не противоречит его принципам.

Особенно охотно противопоставляют христианское смирение "революционному"

настроению. Не входя в этот вопрос подробно, укажу, что революция, т. е.

известные политические действия, сама по себе еще не предрешает вопроса о том

духе и идеалах, которые ее вдохновляют. Выступление Дмитрия Донского по

благословению преподобного Сергия против татар есть действие революционное в

политическом смысле, как восстание против законного правительства, но в то же

время, думается мне, оно было в душах участников актом христианского

подвижничества, неразрывно связанного с подвигом смирения. И напротив,

новейшая революция, как основанная на атеизме, по духу своему весьма далека

не только от христианского смирения, но и христианства вообще. Подобным же

образом существует огромная духовная разница между пуританской английской

революцией и атеистической французской, как и между Кромвелем и Маратом или

Робеспьером, между Рылеевым и вообще верующими из декабристов и позднейшими

деятелями революции.

Фактически, при наличности соответствующих исторических обстоятельств,

конечно, отдельные деяния, именуемые героическими, вполне совместимы с

психологией христианского подвижничества, -- но они совершаются не во имя

свое, а во имя Божие, не героически, но подвижнически, и даже при внешнем

сходстве с героизмом их религиозная психология все же остается от него

отлична. "Царство небесное берется силою, и употребляющие усилие восхищают

его" (Мф. 11, 2); от каждого требуется "усилие", максимальное напряжение его

сил для осуществления добра, но и такое усилие не дает еще права на

самочувствие героизма, на духовную гордость, ибо оно есть лишь исполнение

долга: "когда исполните все поведенное вам, говорите: мы рабы ничего не

стоющие, потому что сделали то, что должны были сделать" (Лк. 17,10).

Христианское подвижничество есть непрерывный самоконтроль, борьба с низшими,

греховными сторонами своего я, аскеза духа. Если для героизма характерны

вспышки, искание великих деяний, то здесь, напротив, нормой является ровность

течения, "мерность", выдержка, неослабная самодисциплина, терпение и

выносливость, -- качества, как раз отсутствующие у интеллигенции. Верное

исполнение своего долга, несение каждым своего креста, отвергнувшись себя (т.

е. не во внешнем только смысле, но и еще более во внутреннем), с

предоставлением всего остального Промыслу, -- вот черты истинного

подвижничества. В монастырском обиходе есть прекрасное выражение для этой

религиозно-практической идеи: послушание. Так называется всякое

занятие, назначаемое иноку, все равно, будет ли это ученый труд или самая

грубая физическая работа, раз оно исполняется во имя религиозного долга. Это

понятие может быть распространено и за пределы монастыря и применено ко всякой

работе, какова бы она ни была. Врач и инженер, профессор и политический

деятель, фабрикант и его рабочий одинаково при исполнении своих обязанностей

могут руководствоваться не своим личным интересом, духовным или материальным --

все равно, но совестью, велениями долга, нести послушание. Эта дисциплина

послушания, "светский аскетизм" (по немецкому выражению: "imnerweltliche

Askese"), имела огромное влияние для выработки личности и в Западной Европе в

разных областях труда, и эта выработка чувствуется до сих пор.

Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая

нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать

социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого

эволюционизма. Напротив, дисциплина в послушаниях должна содействовать

выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести

историческое тягло, ярем исторического послушания; она воспитывает чувство

связи с прошлым и признательность этому прошлому, которое так легко теперь

забывают ради будущего, восстановляет нравственную связь детей с отцами.

Напротив, гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к

своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто

личная неблагодарность, узаконение духовной распри отцов и детей. Герой

творит историю по своему плану, он как бы начинает из себя историю,

рассматривая существующее как материал или пассивный объект для воздействия.

Разрыв исторической связи в чувстве и воле становится при этом неизбежен.

Проведенная параллель позволяет сделать общее заключение об отношении

интеллигентского героизма и христианского подвижничества. При некотором

внешнем сходстве между ними не существует никакого внутреннего сродства,

никакого хотя бы подпочвенного соприкосновения. Задача героизма - внешнее

спасение человечества (точнее, будущей части его) своими силами, по своему

плану, "во имя свое", герой -- тот, кто в наибольшей степени осуществляет

свою идею, хотя бы ломая ради нее жизнь, это - человекобог. Задача

христианского подвижничества -- превратить свою жизнь в незримое

самоотречение, послушание, исполнять свой труд со всем напряжением,

самодисциплиной, самообладанием, но видеть и в ней и в себе самом лишь орудие

Промысла. Христианский святой -- тот, кто и наибольшей мере свою личную волю

и всю свою эмпирическую) личность непрерывным и неослабным подвигом

преобразовал до возможно полного проникновения волею Божией. Образ полноты

этого проникновения -- Богочеловек, пришедший, "творить не свою волю, но

пославшего Его Отца", и "грядущий во имя Господне". Различие между

христианством (по крайней мере в этическом его учении) и интеллигентским

героизмом, исторически заимствовавшим у христианства некоторые из самых

основных своих дoгмaтов -- и преждe вcегo идею о равноценности людей, об

абсолютном достоинстве человеческой личности, о равенстве и братстве, теперь

вообще склонны скорее преуменьшать, нежели преувеличивать. Этому

содействовало, прежде всего, интеллигентское непонимание всей действительной

пропасти между атеизмом и христианством, благодаря чему не раз "исправляли" с

обычной самоуверенностью образ Христа, освобождая Его от "церковных

искажений", изображая Его социал-демократом или социалистом-революционером.

Пример этому подал еще отец русской интеллигенции Белинский. Эта безвкусная и

для религиозного чувства невыносимая операция производилась не раз. Впрочем,

сама интеллигенция этим сближением как таковым нисколько и не интересуется,

прибегая к нему преимущественно в политических целях или же ради удобства

"агитации".

Гораздо тоньше и соблазнительнее другая, не менее кощунственная ложь, которая

в разных формах стала повторяться особенно часто последнее время, именно то

утверждение, что интеллигентский максимализм и революционность, духовной

основой которых является, как мы видели, атеизм, в сущности отличается от

христианства только религиозной неосознанностью. Достаточно будто бы имя

Маркса или Михайловского заменить именем Христа, а "Капитал" Евангелием или,

еще лучше, Апокалипсисом (по удобству его цитирования), или можно даже ничего

не менять, а нужно лишь еще усилить революционность интеллигенции и

продолжить интеллигентскую революцию, и тогда из нее родится новое

религиозное сознание (как будто уже не было в истории примера достаточно

продолженной интеллигентской революции, с обнаружением всех ее духовных

потенций, именно -- великой французской революции). Если до революции еще

легко было смешивать страдающего и преследуемого интеллигента, несущего на

плечах героическую борьбу с бюрократическим абсолютизмом, с христианским

мучеником, то после духовного самообнажения интеллигенции во время революции

это стало гораздо труднее.

В настоящее время можно также наблюдать особенно характерную для нашей эпохи

интеллигентскую подделку под христианство, усвоение христианских слов и идей

при сохранении всего духовного облика интеллигентского героизма. Каждый из

нас, христианин из интеллигентов, глубоко находит у себя эту духовную

складку. Легче всего интеллигентскому героизму, переоблачившемуся в

христианскую одежду и искренно принимающему свои интеллигентские переживания

и привычный героический пафос за христианский праведный гнев, проявлять себя

в церковном революционизме, в противопоставлении своей новой святости, нового

религиозного сознания неправде "исторической" церкви. Подобный

христианствующий интеллигент, иногда неспособный по-настоящему удовлетворить

средним требованиям от члена "исторической церкви", всего легче чувствует

себя Мартином Лютером или, еще более того, пророчественным носителем нового

религиозного сознания, призванным не только обновить церковную, жизнь, но и

создать новые ее формы, чуть ли не новую религию. Также и в области светской

политики самый обыкновенный интеллигентский максимализм, составляющий

содержание революционных программ, просто приправляется христианской

терминологией или текстами и предлагается в качестве истинного христианства в

политике. Это интеллигентское христианство, оставляющее нетронутым то, что в

интеллигентском героизме является наиболее антирелигиозным, именно его

душевный уклад, есть компромисс противоборствующих начал, имеющий временное и

переходное значение и не обладающий самостоятельной жизненностью. Он не нужен

настоящему интеллигентскому героизму и невозможен для христианства.

Христианство ревниво, как и всякая, впрочем, религия; оно сильно в человеке

лишь тогда, когда берет его целиком, всю его душу, сердце, волю. И незачем

этот контраст затушевывать или смягчать.

Как между мучениками первохристианства и революции, в сущности, нет никакого

внутреннего сходства при всем внешнем тожестве их подвига, так и между

интеллигентским героизмом и христианским подвижничеством, даже при внешнем

сходстве их проявлений (которое можно, впрочем, допустить только отчасти и

условно), остается пропасть, и нельзя одновременно находиться на обеих ее

сторонах. Одно должно умереть, чтобы родилось другое, и в меру умирания одного

возрастает и укрепляется другое. Вот каково истинное соотношение между обоими

мироотношениями. Нужно "покаяться", т. е. пересмотреть, передумать и осудить

свою прежнюю душевную жизнь в ее глубинах и изгибах, чтобы возродиться к новой

жизни. Вот почему первое слово проповеди Евангелия есть призыв к покаянию,

основанному на самопознании и самооценке. "Покайтеся, ибо приблизилось царство

небесное" (Мф. 3,1 -- 21; 4,17; Мр. 1,14 -- 15). Должна родиться новая

душа, новый внутренний человек, который будет расти, развиваться и укрепляться

в жизненном подвиге. Речь идет не о перемене политических или партийных

программ (вне чего интеллигенция и не мыслит обыкновенно обновления),

вообще совсем не о программах, но о гораздо большем -- о самой человеческой

личности, не о деятельности, но о деятеле. Перерождение это совершается незримо

в душе человека, но если невидимые агенты оказываются сильнейшими даже в

физическом мире, то и в нравственном могущества их нельзя отрицать на том

только основании, что оно не предусматривается особыми параграфами программ.

Для русской интеллигенции предстоит медленный и трудный путь перевоспитания

личности, на котором нет скачков, нет катаклизмов и побеждает лишь упорная

самодисциплина. Россия нуждается в новых деятелях на всех поприщах жизни:

государственной -- для осуществления "реформ", экономической -- для поднятия

народного хозяйства, культурной -- для работы на пользу русского просвещения,

церковной -- для поднятия сил учащей церкви, ее клира и иерархии. Новые люди,

если дождется их Россия, будут, конечно, искать и новых практических путей

для своего служения и помимо существующих программ, и -- я верю -- они

откроются их самоотверженному исканию.

В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит

интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями -

- народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность

народопоклонничества в той или другой форме (в виде ли старого народничества,

ведущего начало от Герцена и основанного на вере в социалистический дух

русского народа, или в новейшей, марксистской форме, где вместо всего народа

такие же свойства приписываются одной части его, именно "пролетариату")

вытекает из самых основ интеллигентской веры. Но из нее же с необходимостью

вытекает и противоположное -- высокомерное отношение к народу как к объекту

спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке

для воспитания к "сознательности", непросвещенному в интеллигентском смысле

слова.

В нашей литературе много раз указывалась духовная оторванность нашей

интеллигенции от народа. По мнению Достоевского, она пророчески предуказана

была уже Пушкиным, сначала в образе вечного скитальца Алеко, а затем Евгения

Онегина, открывшего собой целую серию "лишних людей". И действительно, чувства

кровной исторической связи, сочувственного интереса, любви к своей истории,

эстетического ее восприятия поразительно малы у интеллигенции, на ее палитре

преобладают две краски, черная для прошлого и розовая для будущего (и, по

контрасту, тем яснее выступает духовное величие и острота взора наших великих

писателей, которые, опускаясь в глубины русской истории, извлекали оттуда

"Бориса Годунова", "Песню о купце Калашникове", "Войну и мир"). История

является, чаще всего, материалом для применения теоретических схем,

господствующих в данное время в умах (напр<имер>, теорий классовой

борьбы), или же для целей публицистических, агитационных.

Известен также и космополитизм русской интеллигенции. Воспитанный на

отвлеченных схемах просветительства, интеллигент естественнее всего принимает

позу маркиза Позы, чувствует себя "WeItbuirger' ом", и этот космополитизм

пустоты, отсутствие здорового национального чувства, препятствующее и

выработке национального самосознания, стоит в связи с вненародностью

интеллигенции.

Интеллигенция еще не продумала национальной проблемы, которая занимала умы

только славянофилов. довольствуясь "естественными" объяснениями происхождения

народности (начиная от Чернышевского, старательно уничтожавшего

самостоятельное значение национальной проблемы до современных марксистов, без

остатка растворяющих ее в классовой борьбе).

Национальная идея опирается не только на этнографические и исторические

основания, но прежде всего па религиозно-культурные, она основывается на

религиозно-культурном мессианизме, в который с необходимостью отливается

всякое сознательное национальное чувство. Так это было у величайшего носителя

религиозно-мессианской идеи -- у древнего Израиля, так это остается и у

всякого великого исторического народа. Стремление к национальной автономии, к

сохранению национальности, ее защите есть только отрицательное выражение этой

идеи, имеющее цену лишь в связи с подразумеваемым положительным ее

содержанием. Так именно понимали национальную идею крупнейшие выразители

нашего народного самосознания -- Достоевский, славянофилы, Вл. Соловьев,

связывавшие ее с мировыми задачами русской церкви или русской культуры. Такое

понимание национальной идеи отнюдь не должно вести к националистической

исключительности, напротив, только оно положительным образом обосновывает

идею братства народов, а не безнародных, атомизированных "граждан" или

"пролетариев всех стран", отрекающихся от родины. Идея народности, таким

образом понимаемая, есть одно из необходимых положительных условий прогресса

цивилизации. При своем космополитизме наша интеллигенция, конечно, сбрасывает

с себя много трудностей, неизбежно возникающих при практической разработке

национальных вопросов, но это покупается дорогою ценою омертвения целой

стороны души, притом непосредственно обращенной к народу, и потому, между

прочим, так легко эксплуатируется этот космополитизм представителями боевого,

шовинистического национализма, у которых оказывается, благодаря этому,

монополия патриотизма.

Но глубочайшую пропасть между интеллигенцией и народом вырывает даже не это,

поскольку это есть все-таки лишь производное различие; основным различием

остается отношение к религии. Народное мировоззрение и духовный уклад

определяется христианской верой. Как бы ни было далеко здесь расстояние между

идеалом и действительностью, как бы ни был темен, непросвещен народ наш, но

идеал его -- Христос и Его учение, а норма -- христианское подвижничество.

Чем, как не подвижничеством, была вся история нашего народа, сдавившей его

сначала татарщиной, затем московской и петербургской государственностью, с

этим многовековым историческим тяглом, стоянием на посту охраны западной

цивилизации и от диких народов, и от песков Азии, в этом жестоком климате, с

вечными голодовками, холодом, страданиями. Если народ наш мог вынести все это

и сохранить свою душевную силу, выйти живым, хотя бы и искалеченным, то это

лишь потому, что он имел источник духовной силы в своей вере и в идеалах

христианского подвижничества, составляющего основу его национального здоровья

и жизненности.

Подобно лампадам, теплившимся в иноческих обителях, куда на протяжении веков

стекался народ, ища нравственной поддержки и поучения, светили Руси эти

идеалы, этот свет Христов, и, поскольку он обладает этим светом, народ наш, -

- скажу это не обинуясь, -- при всей своей неграмотности, просвещеннее своей

интеллигенции. Но именно в этом-то центральном пункте ко всему, что касается

веры народной, интеллигенция относилась и относится с полным непониманием и

даже презрением.

Поэтому и соприкосновение интеллигенции и народа есть прежде всего

столкновение двух вер, двух религий. и влияние интеллигенции выражается

прежде всего тем, что она, разрушая народную религию, разлагает и народную

душу, сдвигает ее с ее незыблемых доселе вековых оснований. Но что же дает

она взамен? Как сама она понимает задачи народного просвещения? Она понимает

их просветительски, т. е. прежде всего как развитие ума и обогащение

знаниями. Впрочем, за недостатком времени, возможности и, что еще важнее,

образованности у самих просветителей эта задача заменяется догматическим

изложением учений, господствующих в данное время в данной партии (все это,

конечно, под маркой самой строгой научности), или же сообщением разрозненных

знаний из разных областей. При этом сказывается сильнейшим образом и вся наша

общая некультурность, недостаток школ, учебных пособий и, прежде всего,

отсутствие простой грамотности. Во всяком случае, задача просвещения в

интеллигентском смысле ставится впереди первоначального обучения, т. е.

сообщения элементарных знаний или просто грамотности. Для интеллигентских

просветителей задачи эти связываются неразрывно с политическими и партийными

задачами, для которых поверхностное просвещение есть только необходимое

средство.

Все мы уже видели, как содрогнулась народная душа после прививки ей в

значительной дозе просвещения в указанном смысле, как прискорбна была ее

реакция на эту духовную опустошенность в виде роста преступности сначала под

идейным предлогом, а потом и без этого предлога. Ошибочно думает

интеллигенция, чтобы русское просвещение и русская культура могли быть

построены на атеизме как духовном основании, с полным пренебрежением

религиозной культуры личности и с заменой всего этого простым сообщением

знаний. Человеческая личность не есть только интеллект, но прежде всего,

воля, характер, и пренебрежение этим жестоко мстит за себя. Разрушение в

народе вековых религиозно-нравственных устоев освобождает в нем темные

стихии, которых так много в русской истории, глубоко отравленной злой

татарщиной и инстинктами кочевников-завоевателей. В исторической душе

русского народа всегда боролись, заветы обители преп. Сергия и Запорожской

сечи или вольницы, наполнявшей полки самозванцев, Разина и Пугачева. И эти

грозные, неорганизованные, стихийные силы в своем разрушительном нигилизме

только по видимому приближаются к революционной интеллигенции, хотя они и

принимаются ею за революционизм в собственном ее духе; на самом деле они

очень старого происхождения, значительно старше самой интеллигенции. Они с

трудом преодолевались русской государственностью, полагавшей им внешние

границы, сковывавшею их, но они не были ею вполне побеждены. Интеллигентское

просветительство одной стороной своего влияния пробуждает эти дремавшие

инстинкты и возвращает Россию к хаотическому состоянию, ее обессиливающему и

с такими трудностями и жертвами преодолевавшемуся ею в истории. Таковы уроки

последних лет, мораль революции в народе.

Отсюда понятны основные причины глубокой духовной распри, раздирающей Россию

в новейшее время, раскол ее как бы на две несоединимые половины, на правый и

левый блок, на черносотенство и красносотенство. Разделение на партии,

основанное на различиях политических мнений, социальных положений,

имущественных интересов, есть обычное и общераспространенное явление в.

странах с народным представительством и, в известном смысле, есть неизбежное

зло, но это разделение нигде не проникает так глубоко, не нарушает в такой

степени духовного и культурного единства нации, как в России. Даже

социалистические партии Западной Европы, наиболее выделяющие себя из общего

состава "буржуазного" общества, фактически остаются его органическими

членами, не разрушают цельности культуры. Наше же различение правых и левых

отличается тем, что оно имеет предметом своим не только разницу политических

идеалов, но и, в подавляющем большинстве, разницу мировоззрений или вер. Если

искать более точного исторического уподобления в истории Западной Европы, то

оно гораздо больше походит на разделение католиков и протестантов с

последовавшими отсюда религиозными войнами в эпоху Реформации, нежели на

теперешние политические партии. Достаточно разложить на основные духовные

элементы этот правый и левый блок, чтобы это увидеть. Русскому просвещению,

служить которому призвана русская интеллигенция, приходилось бороться с

вековой татарщиной, глубоко въевшейся в разные стороны нашей жизни, с

произволом бюрократического абсолютизма и государственной его непригодностью,

ранее с крепостным правом, с институтом телесных наказаний, в настоящее время

с институтом смертной казни, с грубостью нравов, вообще бороться за лучшие

условия жизни. К этому сводится идеальное содержание так называемого

освободительного движения, трудность и тяжесть которого приняла на свои плечи

интеллигенция и в этой борьбе стяжала себе многочисленные мученические венцы.

Но, к несчастью для русской жизни, эту борьбу она связала неразрывно с своим

отрицательным мировоззрением. Поэтому для, тех, кому дорого было сокровище

народной веры и кто чувствовал себя призванным его охранять -- прежде всего

для людей церкви, -- создалась необходимость борьбы с интеллигентскими

влияниями на народ ради защиты его веры. К борьбе политических и культурных

идеалов примешалась религиозная распря, всю серьезность которой, вместе со

всем ее угрожающим значением для будущего России, до сих пор еще не умеет в

достаточной степени понять наша интеллигенция. В поголовном почти уходе

интеллигенции из церкви и в той культурной изолированности, в которой

благодаря этому оказалась эта последняя, заключалось дальнейшее ухудшение

исторического положения. Само собою разумеется, что для того, кто верит в

мистическую жизнь церкви, не имеет решающего значения та или иная ее

эмпирическая оболочка в данный исторический момент; какова бы она ни была,

она не может и не должна порождать сомнений в конечном торжестве и для всех

явном просветлении церкви. Но, рассуждая в порядке эмпирическом и

рассматривая русскую поместную церковь как фактор исторического развития, мы

не можем считать маловажным тот факт, что русский образованный класс почти

поголовно определился атеистически. Такое кровопускание, конечно, не могло не

отразиться на культурном и умственном уровне оставшихся церковных деятелей.

Среди интеллигенции обычно злорадство по поводу многочисленных язв церковной

жизни, которых мы нисколько не хотим ни уменьшать, ни отрицать (причем,

однако, все положительные стороны церковной жизни остаются для интеллигенции

непонятны или неизвестны). Но имеет ли интеллигенция настоящее право для

такой критики церковной жизни, пока сама она остается при прежнем

индифферентизме или принципиальном отрицании религии, пока видит в религии

лишь темноту и идиотизм?

Церковная интеллигенция, которая подлинное христианство соединяла бы с

просвещенным и ясным пониманием культурных и исторических задач (чего так

часто недостает современным церковным деятелям), если бы таковая народилась,

ответила бы насущной исторической и национальной необходимости. И даже если

бы ей и на этой череде пришлось подвергнуться преследованиям и гонениям,

которых интеллигенция столько претерпевает во имя своих атеистических

идеалов, то это имело бы огромное историческое и религиозно-нравственное

значение и совершенно особенным образом отозвалось бы в душе народной.

Но пока интеллигенция всю силу своей образованности употребляет на разложение

народной веры, ее защита с печальной неизбежностью все больше принимает

характер борьбы не только против интеллигенции, но и против просвещения, раз

оно в действительности распространяется только через интеллигенцию, --

обскурантизм становится средством защиты религии. Это противоестественное для

обеих сторон положение, обострившееся именно за последние годы, делает

современное состояние наше особенно мучительным. И к этому присоединяется еще

и то, что борьбой с интеллигенцией в защиту народной веры пользуются как

предлогом своекорыстные сторонники реакции, аферисты, ловцы в мутной воде, и

все это сплетается в один исторический и психологический клубок,

вырабатываются привычные ходы мысли, исторические ассоциации идей, которые

начинают рассматриваться и сторонниками и противниками их как

внутреннеобязательные и нерасторжимые, 0ба полюса все сильнее заряжаются

разнородным электричеством. Устанавливаются по этому уродливому масштабу

фактические группировки людей на лагери, создается соответствующая

психологическая среда, консервативная, деспотическая. Нация раскалывается

надвое, и в бесплодной борьбе растрачиваются лучшие ее силы.

Такое положение создалось всем нашим духовным прошлым, и задача времени

состоит в том, чтобы преодолеть это разделение, возвыситься над ним, поняв,

что в основе его лежит не внутренняя, идеальная необходимость, но лишь сила

исторического факта. Пора приступить к распутыванию этого Гордиева узла нашей

истории.

VII

Из противоречий соткана душа русской интеллигенции, как и вся русская жизнь,

и противоречивые чувства в себе возбуждает. Нельзя ее не любить, и нельзя от

нее не отталкиваться. Наряду с чертами отрицательными, представляющими собою

симптом некультурности, исторической незрелости и заставляющими стремиться к

преодолению интеллигенции, в страдальческом ее облике просвечивают черты

духовной красоты, которые делают ее похожей на какой-то совсем особый,

дорогой и нежный цветок, взращенный нашей суровой историей; как будто и сама

она есть тот "красный цветок", напитавшийся слез и крови, который виделся

одному из благороднейших ее представителей, великому сердцем Гаршину.

Рядом с антихристовым началом в этой интеллигенции чувствуются и высшие

религиозные потенции, новая историческая плоть, ждущая своего одухотворения.

Это напряженное искание Града Божия, стремление к исполнению воли Божией на

земле, как на небе, глубоко отличаются от влечения мещанской культуры к

прочному земному благополучию. Уродливый интеллигентский максимализм с его

практической непригодностью есть следствие религиозного извращения, но он

может быть побежден религиозным оздоровлением.

Религиозна природа русской интеллигенции. Достоевский в "Бесах" сравнивал

Россия и; прежде всего ее интеллигенцию с евангельским бесноватым, который

был исцелен только Христом и мог найти здоровье и восстановление сил лишь у

ног Спасителя. Это сравнение остается в силе и теперь. Легион бесов вошел в

гигантское тело России и сотрясает его в конвульсиях, мучит и калечит. Только

религиозным подвигом, незримым, но великим, возможно излечить ее, освободить

от этого, легиона. Интеллигенция отвергла Христа, она отвернулась от Его

лика, исторгла из сердца своего Его образ, лишила себя внутреннего света

жизни и платится, вместе с своей родиной, за эту измену, за это религиозное

самоубийство. Но странно, -- она не в силах забыть об этой сердечной ране,

восстановить душевное равновесие, успокоиться после произведенного над собой

опустошения. Отказавшись от Христа, она носит печать Его на сердце своем и

мечется в бессознательной тоске по Нем, не зная утоления своей жажде

духовной. И эта мятущаяся тревога, эта нездешняя мечта о нездешней .правде

кладет на нее свой особый отпечаток, делает ее такой странной, исступленной,

неуравновешенной,, как бы одержимой. Как та прекрасная Суламита, потерявшая

своего жениха: на ложе своем ночью, по улицам и площадям искала она того,

кого любила душа ее, спрашивала у стражей градских, не видали ли они ее

возлюбленного, но стражи, обходящие город, вместо ответа, только избивали и

ранили ее (Песнь песней, 3,1 -- 31; 4,1). А между тем Возлюбленный, Тот, о

Ком тоскуют душа ее, близок. Он стоит и стучится в это сердце, гордое,

непокорное интеллигентское сердце... Будет ли когда-нибудь услышан стук

Его?..

Литература.

1. Культуралогия. История мировой культуры. Под редакцией Марковой А.Н. –

Москва: Изд-во «Культура и спорт», 1995.

2. История с древнейших времен до наших дней. Под редакцией Симоновской Л.В.

– Москва: Изд-во «Наука», 1974.

3. Никифоров В.Н. Всемирная история. – Москва: Из-во «Наука», 1977.

Страницы: 1, 2